каблуками,

из облачка белый барашек возрос.

«Бе-е-э» — и пошел скакать по лужайке.

Стой, куда ты? Впрочем, что я, пастух?

Я поэт сероглазый в выцветшей майке,

голосистый и задиристый, как петух.

И бестолково-веселый, как этот барашек,

и так же блею, радуясь всем и вся,

но и в печали бываю, как писатель Отченашек,

о боли пишу, но сдерживаясь, не голося.

Раскудрявилось небо облаками,

белокурыми, цвета моих волос,

но Солнце, расталкивая их кулаками,

к Земле протискивается и целует взасос.

Парадокс

Жил человек

И помер как скотина.

Потому что жил

Как человек.

Пестрая река

Земля из белой стала сизой,

и грязь, и лужи, и сквозняк.

В двору церковном сушит ризы

и греет кости попадья.

И небо много голубее,

и по асфальту: «цок-цок-цок»,

и я тебе, как прежде, верю,

а прикоснусь — по телу ток.

Стихи читаю где попало

Петрарки, Пушкина, свои,

мне переходов стало мало —

и я дарю ГАИ рубли.

А на Калининском проспекте

струится пестрая река,

и на Филях в ленивом беге

раздула синие бока.

И я люблю весь мир до страсти,

готов измять, исцеловать,

и говорю прохожим: «Здрасте!»,

а им не лень мне отвечать.

Платочек

Распростилась Машенька с платочком,

в васильках, с серебряной каймой,

плачет, всхлипывает жалким голосочком:

«Отыщись, дружок, платочек мой».

Что ж, платок не много денег стоит,

и не в этом дело, вовсе даже нет —

кто другой головку так покроет,

голубям, как он, помашет вслед?

Да и Машу люди по платочку

узнают еще издалека,

по платку и мама василечком

кличет дочку — только нет платка.

Отыщись, платочек васильковый,

покажись с каемкой уголок,

ты ей дорог, ей не нужен новый,

завяжись в красивый узелок.

«Муж плохой жене хорошей…»

* * *

Муж плохой жене хорошей

Гвоздануть решил по роже.

Как рука-то поднялась?

Поднялась, не отнялась.

Выбил он жене два зуба,

Хорошо, не дала дуба.

Хорошо, да не совсем:

В назидание нам всем

Шел открытый суд в эфире.

Погодка

Вот так погодка этой зимой:

вся Москва ходит без подштанников,

и жены «бобров» никак не напялят

                                   шиншиловые шубы,

и я, посвистывая, ношу полупердончик мой,

и скворчит разменщиками квартир

                                            переулок Банников,

и друзья Леонида Ильича на солнце

                                             весело скалят зубы.

Страна идет вперед, как великий хромой,

мешают идти ей гири застойные,

да еще мы орем ей в ухо, неинтеллигентны

                                                                и грубы:

«Это дом мой!» «Нет, это дом мой!»

Когда же мы станем спокойные и достойные,

как наших предков отшелестевшие судьбы?

Ох, эта погодка этой зимой!

Отпал сам собой разговор про валенки,

все больше про колбасу, которую кошки не кушают,

да про спид, что передается через половой разбой,

да про то, сколько денег у Брежневой Галеньки,

да про то, прослушивают у нас телефоны

                                            или не прослушивают.

И с уст не сходит незабвенный рябой,

даже с уст его преданных бывших охранников

и штатных палачей, настрелявших себе

                                            персональные пенсии.

Им все мерещится: вдруг воскреснет? кинет их в бой! —

вот они перехватают всех нас, охальников!

Зима. Да не ваша. Хотя есть и другие версии.

Поднос

Цветы на «жостовском» подносе:

ромашки, маки, георгин.

И это на таком морозе,

что трескаются сапоги.

Цветы не очень-то похожи

на настоящие цветы,

но все ж тычинки в темном ложе

нежны, изящны, как персты.

И как куделька у горошка

завился лихо стебелек,

и приоткрыт бутончик-крошка.

Мал, а внимание привлек.

Поднос — железная вещица,

подставка для еды, питья.

Но это если изощриться —

без яств с цветами счастлив я.

Помню

Я пью и ем, дышу и плачу,

и получаю передачу.

Тень в зарешеченном окне, —

знать, кто-то помнит обо мне.

Я помню всех, с кем пересекся,

кого любил, на ком осекся.

кого я в губы целовал —

судьбу мою обворовал.

И все они — мои предтечи:

и крест, улегшийся на плечи,

и тень, мелькнувшая в окне,

и свет, зажегшийся во мне.

Все хорошо. Судьбе — навстречу!

За всех пред Господом отвечу.

Поручик

У поручика Тенгинского полка,

дуэлянта, острослова и рубаки,

черный взгляд туманится слегка,

губы шепчут: «подлые собаки».

Как людей за все не презирать,

так жадны, завистливы и слепы,

лишь бы сподличать, кого-то

                                        оболгать,

просто так, душонке на потребу.

Перед кем здесь душу изливать,

сердцем высветив углы непониманья,

чьи уста блаженно целовать,

где искать участья и вниманья?

С кем взлететь на крыльях над

                                                   Землей,

облететь и снизиться устало?

Давит свет стянувшейся петлей,

чтоб поручика совсем не стало.

И с тоски злословит, как и все,

и целует